Большие дела [СИ] - Дмитрий Ромов

Игорь хранит серьёзность. Он кивает и выдаёт своё мнение:

— Можно налететь на такого пончика, который инвалидом на всю жизнь оставит. Далеко не все мужики думают, что бить девчонок нельзя. И многие из них умеют драться. Нужно быть осторожнее и не лезть на рожон. Тебе ещё детей рожать.

Наташка хочет что-то ответить, но сдерживается и отворачивается к окну.

— Вот именно. Игорь — человек с опытом, он жизнь не понаслышке знает, понимаешь? Нельзя, выучив пару приёмов, бросаться на каждого встречного с кулаками. Нужно работать головой, интеллектом, а не приёмчиками.

Она молчит. Подозрительно как-то…

— Но сам-то ты постоянно ввязываешься во все драки, — заявляет она, как только мы переступаем порог квартиры.

— Во-первых, только в те, которых нельзя избежать, а, во-вторых, я парень вообще-то, а ты девчонка.

— А кто двадцать минут назад задвигал речи о равноправии в царстве свободы?

— Нет, Наташ, ты издеваешься что ли? Парням рожать-то не надо. Тебе даже Игорь сказал. Ты что, не понимаешь, или специально меня позлить хочешь? И как после всего этого тебя одну оставлять? Я что, постоянно должен там с ума сходить, не выкинула ли ты опять какое коленце и не надрал ли тебе кто-нибудь зад?

— Ну я же схожу постоянно с ума не надрал ли тебе кто-нибудь зад и не надрал ли ты. Какой-нибудь знойной комсомолке или милиционерке. А может, и медсестре.

— Чего?

— Да ничего, — пожимает она плечами. — Ты голодный? У меня есть котлеты, можем к ним картошки нажарить.

— Наталья.

— Чего так официально?

— Мы же с тобой договорились.

Она чуть хмурится.

— Договорились? Я что-то этого не припоминаю. Я пообещала, что не буду ревновать, вот и весь договор. Одностороннее обещание. Ты же вроде ничего не обещал? Так что никакого договора не было. А, так-то я и не ревную.

— Серьёзно? А это тогда что?

— Просто рассказываю тебе, что чувствую, о чём думаю. Ты хочешь знать, о чём я думаю?

Она стоит передо мною, вроде та же самая Наташка, но что-то в ней поменялось, что-то стало другим. Как так? За такой короткий срок? Почему она меня бесит? Специально? Да, точно, она специально меня злит и провоцирует. Зачем? Или почему? Может быть, внутри неё сейчас происходит что-то подобное? Она обижается на меня? Но почему? Потому что не звонил, долго не приезжал и, может быть, трахал чужих баб? Так она думает?

Она чуть прищуривается и облизывает губы, переносит центр тяжести на одну ногу и чуть сгибает в колене другую. Меня сводят с ума эти колени, торчащие из-под юбки, острые, соблазнительные. И стройные бёдра, и икры, и изящные стопы… Мне просто крышу сносит.

— Так что? — чуть разводит она руки.

Так что? Серьёзно? Так что? Ты правда хочешь знать, да? А вот что. Вот что, милая, вот. Я не могу больше сдерживаться, я срываюсь с места и набрасываюсь на неё. Как вихрь, как чудовище, как дикое животное, не знающее жалости и пощады.

Я срываю с неё кофту и блузку, оголяю грудь, грубо сдвигая бюстгальтер, заваливаю на диван, жалобно стонущий от такого неуважения. Я задираю юбку и стаскиваю с неё трусы и колготки. Давайте! Давайте, стаскивайтесь, бл*дь, скорее!

На меня наваливается вся тяжесть последних дней, все эти опасные, кровавые и дурацкие происшествия. Они душат меня и тянут назад, а я сбрасываю их, отмахиваюсь, отбиваюсь и убегаю к Наташке. Вскакиваю на неё, как на лихую, разгорячённую конягу и мчусь что есть духу, пролетая сквозь ветви, сквозь град раскалённых пуль, сквозь огонь и вьюгу.

Она мотает головой и рычит подо мной, не привычная к такому напору. И я, я тоже рычу и хриплю, как недобитый зверь, как оборотень, почуявший молодую и сладкую кровь. Я безумствую и моя добыча, моя дичь бьётся и изнывает в тисках моих объятий.

Она стонет то жалобно, то азартно, то дико и неистово, постепенно сливаясь со мной в одном ритме, ритме фантастической симфонии, возможно, принесённой из далёкого космоса, или другого, неведомого времени. Я бы хотел, чтобы следующую жизнь мы тоже провели вместе.

Когда всё заканчивается, я поднимаюсь на ноги и смотрю на неё. Кажется… кажется не нужно было так… не нужно было становиться дикарём. Наташка лежит с закрытыми глазами, растерзанная, придушенная, тихая и измождённая. Потом она открывает глаза и долго смотрит на меня, и я не могу понять, что означает её взгляд. Пауза становится невыносимо долгой, но она вдруг неожиданно улыбается.

— Я и подумать не могла, — тихо говорит она хриплым голосом, — что так бывает. Надо как-нибудь обязательно это повторить… Если ты не против, конечно.

От этих слов я чувствую небывалый прилив сил, и мы всё повторяем. Но уже не так. Совсем не так. Теперь мы делаем всё очень и очень медленно и бесконечно нежно.

А потом мы сидим на кухне и с жадностью пожираем котлеты и золотистую, жареную картошку. А ещё мы глупо улыбаемся и не отрываем друг от друга глаз. Вдруг, её глаза увлажняются, лицо становится по-детски беззащитным, а по щекам скатываются слезинки.

— Ты… ты… — тихонько шепчет она, — ты моя жизнь…

В город мы приезжаем уже ближе к вечеру. Я заезжаю на фабрику и заглядываю в комитет. Завтра мне будет не до фабричных дел. Нужно будет встретиться с Цветом, с Валей, с её отцом и с Радько, его преемником. Нужно хорошо поговорить со Скачковым. А ещё неплохо было бы забежать к Печёнкину и проверить, чем он дышит. Так что на основную работу времени у меня явно не будет. И в институте, кстати, надо бы появиться, а то я там по большому счёту ни разу и не был.

Поэтому, сейчас фабрика, потом Платоныч, а завтра уже всё остальное. Сначала заглядываю в комитет. Надо же, Галя ещё здесь, несмотря на то что рабочий день уже закончился. Труженица ты моя.

— Егор! — радостно восклицает она. — А я уж и не чаяла тебя увидеть.

— Это как так? — удивляюсь я.

— Да, Эдик сказал, что ты, наверное, в Москве останешься, что Новицкая тебя к себе возьмёт.

— Эдик? Уж не Снежинский ли?

— Да, — смущённо подтверждает она. — Знаешь, он на самом деле, совсем неплохой человек. Добрый и душевный. Он очень многое пересмотрел в своей жизни и переоценил. Ты его, возможно, даже и не узнаешь теперь.

— Да что ты? — качаю я головой. — Я милого узнаю по походке. Он носит, носит брюки галифе…

— Егор, — весело хмурится Галя. — Вечно ты со своими шуточками.

— Он что, к тебе клеится? — спрашиваю я. — Ты не забывай, он порнограф. Озабоченный извращенец.

— Ничего он не клеится. Перестань, у нас с ним чисто дружеские отношения.

— Дружеские? Серьёзно? Со Снежинским? Куда катится этот мир! Галочка, я в твою личную жизнь, конечно, лезть не могу, к сожалению. Но умоляю, ты его только ни к комитету, ни к прожектору на пушечный выстрел не подпускай. Поняла? Это я серьёзно, вообще без шуток.

Она хлопает глазами.

— Или ты уже? Галя!

— Нет, ну а что такого? Он просто помогает с…

— Галя, нет, только через мой труп. Или через его. Или через твой. Ясно тебе? Чтобы никаких Снежинских здесь не было!

— Но… вообще-то за него проголосовали. У нас же место одно в комитете освободилось после Кургановой. Вот его и…

— Галя, — перебиваю я, — никаких Снежинских. Нравится он тебе, дружба у вас, или любовь, а может, любовь к порнографии, но чтобы здесь его не было. Хоть что делай, а то вместе с ним пойдёшь работу искать. Нет, я сказал.

— Так его выбрали уже…

Твою ж дивизию. Да вы что, охренели все⁈

— Галь, я тебя уважаю и люблю, как товарища, но повторять не буду. Делай, что хочешь.

— Егор, ну ты хоть поговори с ним для начала.

Я бросаю на неё взгляд полный разочарования и выхожу. Иду к директору и обсуждаю текущие дела, а также возможности увольнения Снежинского. Не хватало, чтобы он здесь вынюхивал всё. А ещё я договариваюсь, чтобы временно, пока Пашка в больнице, водителем приняли кого-то из Скачковских.

Обсудив дела, еду домой. Приплачиваю водителю за сверхурочную работу, и он не возражает против того, чтобы ещё немного меня повозить.

Дома я надолго не задерживаюсь, обнимаюсь с родителями, дарю подарки, проглатываю котлеты и снова ухожу, обещая Раджу, что сегодня обязательно с ним погуляю.

Я выхожу из подъезда и сталкиваюсь нос к носу с Геной.

— О, Егорка, здорово! — радуется он. — А я смотрю, твоя машина, думаю, ты приехал. А за рулём не Пашка. Непонятно. Дай, думаю зайду, поздаровкаюсь. Ну как ты, боец? Дочь мою видал?

— Видал, дядя Гена, вот сейчас только от неё еду. Кланяться тебе велела. Обними, говорит, папулю моего